Сергей Григоров

Историк, политик

Преодоление заданности (размышления о консерватизме)

* OПросмотров: 2680
-консерватизм, либерализм, Окшотт, политическая философия, Хайек

Окшотт

Статья в редакции 2000 года

I
В последнее время даже многие либералы все чаще стали говорить о консерватизме, о создании правоцентристской коалиции, либерально-консервативной партии. Но «консерватизмов» также много, как и «либерализмов».

Сегодня многие политики, ученые, эксперты и представители свободных профессий, рядовые граждане понимают под консерватизмом часто разные взгляды и дела. Кто-то говорит, что консерватор — это Гайдар, которому исполнилось 80 лет. Кто-то говорит о консерватизме как о возвращении к чему-то исконному и потерянному. Кто-то стремится синтезировать консерватизм и либерализм, а кто-то — консерватизм и коммунизм.

Так где же и с кем возможен союз, и возможен ли он вообще? Не создают ли либералы очередной правоцентристский миф? Может ли быть консерватизм идеологией будущего или хотя бы составляющей частью некоего политического проекта? Над этим хотелось бы поразмышлять.

Когда речь идет о консерватизме, возникает вопрос об отношении консерватора к настоящему. Нужно ли его сохранять и постоянно воспроизводить? Нужно ли актуализировать в первую очередь традиционные институты или предложить культурную программу (не утопический рационализированный проект) на будущее. Но это всегда вопрос о нынешнем этапе и вопрос о методе.

Консерватизм принципиально расходится с разнообразными теориями модернизации, которые предлагают в различных вариантах всевозможные научно обоснованные проекты внедрения тех или иных модернизирующих институтов. Сначала они становятся “чужеродным” телом внутри традиционной культуры, а потом в логике непререкаемого развития разрушают ее ткань. Подобное механистическое понимание институтов неприемлемо для консерватора. Традиционные институты с точки зрения консерватора являются органически вызревшими, они способствуют самоорганизации и саморегуляции общества, притиранию и приспособлению частных интересов и желаний отдельных людей и групп. Причем, в условиях кризиса традиционного общества, слома его институциональной структуры, могут возрождаться только не до конца разрушенные, целиком или полностью сохранившиеся институты. Инструменталистское возрождение уже разрушенного не будет иметь с консерватизмом ничего общего. Скорее оно станет радикальной реакцией, не способной принимать данность и наличие настоящего (что характерно для консерватора) и возможность будущего (либеральная позиция).

Также консерватизм не приемлет в современности, в праволиберальных прожектерских новациях того, что может привести к утверждению позитивистского, секуляризованного, рационального и научного мировоззрения, не допускающего никаких иных вариантов и способов мышления. Правда если все же подобный порядок утвердится, уже новые консерваторы будут готовы защитить его вместе с “позитивистскими институтами”. Но методы защиты будут носить иррациональный характер, противоположный использованному при утверждении этих институтов. Если рационализм не укоренен в данной культуре, то консерватор его никогда не поддержит. В то же время и понимание рациональных методов может базироваться на их идеологическом и перспективистском характере, где рационализм — лишь оболочка для достижения иррациональных целей и желаний.

Консерватор может попытаться занять и другую, альтернативную позицию. Такая позиция возможна для консерватора, который не только отвечает на вызовы либеральной или социалистической политики, как проектов нового и небывшего, но и способен реагировать и на менее значительные по своей очевидной яркости события, но замечаемые по масштабам своих последствий.

Этот результат может быть следствием и либеральной /социалистической политики, и отсутствия политики как таковой в форме политического дискурса и коммуникативного действия. В этом случае консерватор становится в оппозицию не яркости новаций либерала, а утилитарной повседневности настоящего, которая воспроизводится вместе с неподвергаемыми критике отношениями господства. Основной проблемой в этом случае становится возможность для консерватора занять позицию критики. Сможет ли он найти опору в каких-то уже реликтовых к этому времени институтах, не станет ли он маргиналом, не обладая способностью сформулировать консервативную программу и найти людей для ее осуществления.

Для происходящих ныне дискуссий о современности характерно разделение теорий на культурные и акультурные (Ч. Тэйлор). Большая часть консерваторов принадлежит к культурным теоретикам. Главное их расхождение с акультурными теориями заключается в том, что последние осмысливают Современность как детерминированность, заданность. Та природа человека, которая является продуктом Современности, полагается акультурными теориями как константа его поведения. Только вот история и политическая практика говорят об обратном. Современность есть не просто новое, но и старое, благодаря которому новое только и может существовать. Так современные либералы живут запасами морально-политического багажа, накопленного в 1988-1991 гг. Без этих оснований любой либеральный эксперимент просто теряет смысл. Мы живем в период Реставрации и потому вынуждены всячески охранять наши либеральные корни от профанации и забалтывания, от цинизма и равнодушия.

Другой ошибкой наших либералов является заключение, что «мы обречены прийти к либерализму». В том-то и дело, что мы не обречены никуда идти, а потому должны стремиться к свободе, иначе нас ждет трагичный конец. Свобода — –то признание уникальности каждого человека, каждого народа и культуры. Только сохранение плюрализма культур может привести нас к свободе.

Акультурные теории понимают Современность как модернизацию, как набор ценностно нейтральных операций и технологий, которые могут осуществляться в любой культуре. Модернизация настолько свысока относится к людям, что полагает возможным «просвещать» их относительно «истинных» целей, в которых люди лишь максимизаторы собственного корыстного интереса. Акультурные теории способны лишь вести речь об экономическом росте, производстве ради производства, повышении эффективности труда, отладке “демократических” процедур, улучшении состояния с правами человека и т. д. Подобные процессы в экономике и политике не обладают качественным содержанием, они не способны сформулировать проблему начала, найти точку, где “процессы” традиционного общества сменились “процессами” современного.

В 17 веке проблему начала ставил в либерализме Локк. Позже подобная постановка вопроса теряется и отсутствует в рассуждениях консервативных либералов вроде Ф. Хайека. Но проблема консерваторов даже не в том, чтобы найти эту точку в прошлом. Проблема в том, чтобы понять вектор движения современного общества. И поскольку консерватор будет продолжать твердить об упадке, падении и разложении, предаваться пессимизму по поводу разрушения традиционных институтов и связей между людьми, постольку перспективного и жизнеспособного ответа на этот вопрос не будет. Однако может ли консерватизм, отвечая на этот вопрос, остаться самим собою, занимая свое определившееся место в “триаде” по соседству с либерализмом и социализмом?

Основная дискуссия по поводу содержания консерватизма разворачивается в поле поиска каких-то родовых признаков и принципов. Одной из наиболее распространенных “триад” в определении консерватизма является “триада” Д. Аллена — традиционализм, скептицизм, органицизм. Пожалуй, наиболее бесспорной составляющей является традиционализм. Некритичное отношение к традиции как к носительнице определенного человеческого опыта, привычных правил организации общежития, привычных рецептов против кризисных явлений и влияний, носящих внешний характер. Консерватор под воздействием субъективного, личных свойств отстаивает нынешнее положение как таковое, ибо перемена всегда приносит худшее, так как в его изложении оптимистические прогнозы реформаторов не более чем благие пожелания. Консерватор принимает перемены только в том случае, если их невозможно не принять, подобно тому, как нельзя отменить природные законы без ущерба для себя как физического существа.

Со скептицизмом несколько сложнее. Верно, что консерватор настроен скептически в отношении политических и общественных теорий, которые подчиняют реальность рационализированному идеалу. В отличие от реакционера, конструирующего свой идеал и насильственно приближающего к нему настоящее, производя реакционную утопию, консерватор никогда не поступится своим реализмом. Это не значит, что консерватизм скептичен в отношении любого разума. Он скептичен к разуму утопичному и рационализированному не на основе накопленного жизненного опыта коллектива, нации, народа, а в соответствии с искусственно созданной теорией, относительно которой все другое есть мир объектов, имеющих ценность как материал для манипуляций. Однако исторический опыт показывает, что самые невероятные утопии оказываются наиболее легко осуществимыми и тотальными. В этом случае оппозиционность предшествующих консерваторов уничтожается физическим или “естественным” путем. Но консервативные качества личности остаются. Возникает «посттоталитарный» традиционализм по отношению к уже созданной утопии.

Органицизм же, на мой взгляд, не является специфически консервативной характеристикой. Утверждение о взаимосвязи человека и общества, выдвигаемое консерваторами против теории естественных прав, оказывается в их устах не более чем пропагандистской риторикой, справедливой в отношении критики атомизированного общества, но абсолютно неадекватной по отношению к творческому либерализму. Тем более что такие столпы политической философии либерализма как Локк и Дьюи напрямую связывали возможность демократии с преодолением раскола между человеком и обществом. Таким образом, исконно консервативным оказывается лишь традиционализм.
В этой связи более адекватными представляются определения, наследующие концепцию Хантингтона, определявшего консерватизм ситуационно (естественно после исчезновения аристократии и при неадекватности автономного определения консерватизма). Консерватизм “есть реакция защиты существующих институтов от угрозы их разрушения, потому что они существуют и рассматриваются как “наши традиции”, а не потому что они соответствуют некоторым отвлеченным идеалам…; он не реакция вегетативного существования, рефлекторно отторгающего все “иное”, он — реакция осознания кризиса, выделения традиции из массива непосредственного нерасчлененного общества, которая уже поэтому перестает быть чем-то действующим автоматически и бессознательно, поэтому ее нужно защищать и утверждать” (Б. Капустин. Левый консерватизм КПРФ).

Современность, как то, что имеет начало, унаследовала определенные традиции и существует потому, поскольку их унаследовала. Поэтому культурная задача современности — активизация и актуализация определенных элементов традиции, критическое к ней отношение. И поскольку либерализм есть явление современности, он заинтересован в поддержании самого себя и может осуществить это посредством возвращения к тем или иным традициям в союзе с консерваторами. Другое дело, достаточно ли этого, тем более, если “дототалитарные” консерваторы отсутствуют как в России. Конечно, в том числе и Хантингтон ставил вопрос, возможен ли консерватизм в тоталитарном обществе. И вряд ли он невозможен только потому, что тоталитаризм можно понимать как произвол, анархию и хаос, что весьма спорно. Скорее консерватизм невозможен, так как он живет только при диалоге с другими составляющими идеологического спектра, либерализмом и социализмом. Но идеологический спектр отсутствует в тоталитарной бесцветности. Консервативная реакция начинается при распаде и разложении тоталитарного общества. Появляются консерваторы-наследники тоталитарных традиций. Романтического консерватизма более не существует. В этом случае новый “консерватизм” (следуя определению в русле рассуждений Хантингтона) не может являться необходимой составляющей продуктивной политики, а становится реакционным. Непримитивные либералы и “дототалитарные” консерваторы оказываются объективными союзниками.

II
Среди дототалитарных версий консерватизма 20 века одна из наиболее интересных в попытке дать родовое определение консерватизма принадлежит Майклу Окшотту. Он сразу отказывается от определения консерватизма как некоторого умозрительного набора идей. Какие-то легко узнаваемые и известные “идеи” для консерватора отсутствуют. Сам Окшотт ставит перед собой задачу сформулировать не определенную политическую доктрину или вероучение, а сущностный характер консерватизма, его нрав в связи с практическим поведением и действиями консерватора. Окшотт дает на самом деле “человеческую, слишком человеческую” характеристику консерватора: “Быть консерватором — предпочитать привычное, знакомое незнакомому, испробованное неиспробованному, факт вымыслу, действительное возможному, ограниченное безмерному, близкое далекому, достаточное избыточному, подходящее совершенному, настоящий смех блаженству утопии”. Здесь Окшотт безусловный традиционалист, скептик по отношению к рационалистическим утопиям, для которого лучшее враг хорошего.

Окшотт

Майкл Окшотт (Michael Oakeshott)

 

Для Окшотта важна живая политическая дискуссия, выработка политических целей через диалог и обсуждение даже в среде единомышленников. Любая форма подавления, профанации дискуссии приводит к разложению и упадку политики. В сравнении с такой позицией многие наши либералы насквозь тоталитарны, так как самоуверенно полагают, что нашли все правильные пути, и им осталось только просветить в отношении них общество, которое как назло никак не желает ничего понимать, ибо общество обучают не практикой. С обществом разговаривают не как с равноправным партнером, а как с нашкодившим мальчишкой, которого надо поставить в угол. Консерватор Окшотта несравнимо человечнее современного либерала-задаваки, так как видит в своем собеседнике достоинство и потенциал, а не материал для построения светлого капиталистического будущего.

Часть либеральных и социалистических доктрин работает исключительно с обобщенными в непреложные законы понятиями, выстраивая их звеньями в общей цепи единого (физического закона природы) закона, который открывается не определенной морально-политической (в классическом либерализме) или духовно-культурной практикой (в его русской версии начала 20 века), а научным ценностно-нейтральным методом. В этом случае общественные законы приравниваются к законам естественных наук. Но консерватор не принимает самонадеянности разума и всепоглощающей рациональности в их претензиях на обладание истинным знанием в отношении путей развития человека.
В сравнении с таким консерватором либерал — просто лентяй, который хочет установить раз и навсегда некий порядок, механизм, который сам все урегулирует, поставит все на свои места без вмешательства человека, оградит общество от случайностей. Либерал никак не может понять, что ничего случайного нет, и кругом ищет подвох со стороны природы, которую не может познать и понять исключительно рациональными методами. Либерал в отличие от консерватора желает полного контроля за происходящим. Он труслив, недоверчив и потому становится менеджером.

Универсальная рациональность (консерватор отрицает именно универсальную рациональность, а не само ее наличие и значение в определенных сферах деятельности и практики) может быть разрушена или метафизическими основаниями политики или постоянно воспроизводящейся коммуникативной политической практикой. В современной России политическая практика отсутствует, ибо заменена политической торговлей — торговлей правительства и Госдумы вокруг бюджета, торговлей вокруг распределения мандатов на недавно прошедших выборах в МГД (1997).

Для Окшотта грядущее изменение всегда лишение, “символ угасания и умирания”. “Милосердие обстоятельств” нового и рискованного может проявиться только при условии наличия близкого, привычного и знакомого, что не позволяет нарушиться системе координат, без которой человек не мог бы определить свое место в жизни. В то же время Окшотт не реакционер, так как с завидной стойкостью духа готов принять изменения, к которым все же необходимо приспосабливаться и принимать их. Приспособление как консервативное качество напоминает одно из основных положений либеральной политической философии Дьюи, а именно понятие проблемной ситуации, приспосабливаться к которой, и решать которую человеку приходится всегда.

В либеральной версии понятие приспособления не имеет ничего общего с пассивной реакцией на какую-либо трудность. Приспособление предполагает две взаимодополняющие задачи — сделать среду пластичной для намерений человека и реализовать себя в этой ситуации наиболее полным образом. То есть каждая проблема, каждый вызов должен порождать многоцветие реакций и жизненных решений. Многообразие для Окшотта необходимая составляющая любого жизнеспособного общества. Разнообразие же порождается многочисленностью типов и видов взаимодействий человека с себе подобными (с соседями, с соотечественниками, друзьями, даже с теми, с кем нет непосредственного совпадения или взаимодействия, связь с которыми осуществляется всевозможными опосредующими каналами).

Окшотт по-своему формулирует проблему реакции на вызов, отмечая, что “мы склонны принимать самые многообразные мнения по каждому мыслимому предмету и готовы изменить эти верования, как только они нам надоедят или докажут свою бесполезность и негодность, каждый из нас следует по своему собственному курсу”.

Окшотт выделяет два вида инноваций. Первый всегда влечет за собой утрату и только возможность выгоды. Инноватор в этом случае готов продемонстрировать лишь перспективу благотворных изменений, но они лишь в перспективе и не подкрепляются никакими доводами кроме рационального обоснования. Причем инноватор в качестве обоснования изменений выдвигает саму рациональность. Рациональная обоснованность оказывается важнее реальной продуктивности того или иного института. В этом случае общество, состоящее из “следующих каждый своим курсом людей” отстраняется от принятия решений в пользу экспертов, претендующих на монопольное обладание истиной. Торжество подобных инноваций, рассуждая в логике Окшотта, должно неизбежно привести к торжеству шумпетерианской тоталитарной демократии.

Второй вид инноваций предпочтительнее в силу того, что они являются лишь ответом, реакцией на какой-то специфический дефект или трудность. Задача этого вида инноваций — создать какой-то проект по сглаживанию дисбалансов. Этот вид предпочтительнее, так как не связан с проектами “необходимых” и фундаментальных, радикальных и широкомасштабных “улучшений” человеческой жизни. Таким образом, инновации второй группы сходятся с леволиберальными представлениями об изменениях.

Не смотря на мнение Окшотта, что “внутри консервативной позиции нечего делать с естественным законом или провиденциальным порядком, нечего делать с моралью и религией”, не смотря на то, что он отказывается связывать консервативную позицию с определенными представлениями о мире, вселенной и о природе человека, характеристика человека оказывается центральной. Вокруг практической жизни человека выстраивается и общественный и политический порядок.

Окшотт пишет, что “мы преследуем счастье через поиск способов удовлетворения наших желаний, которые возникают бесконечно, одно за другим, мы входим во взаимоотношения интересов и эмоций, конкуренции, партнерства, безопасности, любви, дружбы, ревности и ненависти и некоторые из них намного прочнее других…, многообразие деятельности и многочисленность мнений склонно продуцировать коллизии…, деятельность каждого связана с деятельностью другого, они ассимилируют друг друга, взаимоприспосабливаются, следуют путем притирания и исправления ошибок друг друга”.
На первый взгляд может показаться, что Окшотт находится в русле некой утилитаристской позиции, в соответствии с которой свойство человека состоит в удовлетворении своих желаний и страстей, а в трактовке Бентама любое искреннее и казалось бы бескорыстное действие может быть объяснено абсолютно циничным образом как исключительно эгоистичное. Но для политического порядка в утилитаристской трактовке возникает государство как регулятор удовольствия и вреда, как дрессировщик, осуществляющий натаскивание и просвещение “традиционных” людей в отношении их “истинных” интересов.

В современном обществе государство все более становится регулятором ценностей и рамок поведения. В гражданском обществе все более господствует среднеарифметический лояльный “политическому” строю стандарт. Подобное разложение гражданского общества происходит в том числе и вследствие проникновения в гражданскую сферу механизмов коммерческих предприятий, менеджеризма, меркантилизма и корпоративизма. Государство становится акционерным обществом, а правительство банком, в котором граждане — не пайщики и не акционеры, а подчиненные клиенты.
Причем когда рушатся гражданские добродетели, уничтожаются и моральные основания для предпринимательской деятельности. В новой системе не предприниматель и собственник управляет деньгами и своим предприятием, а некая обезличенная система, в которой нет партнеров, а лишь везучие или невезучие игроки.

В распаде гражданских добродетелей виноваты и политические партии. Мало кто еще задумывался, почему вроде бы либеральные по своим программным положениям партии в РФ являются антилиберальными по своему внутреннему укладу. Либеральная партия — не избирательная машина. В ней не может быть места отношениям: партийный босс — активист. В ней могут быть только отношения: политический лидер — гражданин, придерживающийся либеральных ценностей. Только в этом случае партия может растить новых политических лидеров, вырабатывать новые идеи в условиях существования свободной среды и автономии позиций и мнений внутри партии. Во главе либеральной партии не может стоять группа менеджеров, экспертов, “интеллектуалов”, “людей с опытом”, знающих наперед, что нужно делать и на какой участок фронта бросить полки активистов.

Превращая государство, общество, партию в экономическую машину, мы тем самым создаем серьезную опасность, когда лояльность граждан правительству, элите зависит исключительно от экономических успехов. Да и сама элита становится исключительно экономической, финансовой. Поэтому в таком государстве, как только возникает экономический кризис, начинают звучать лозунги: возьмите назад вашу свободу! Рушится вся политическая система. Отсутствие человеческого в политике может обернуться трагедией и концом всякой политики. Но подобный конец необязателен. Возможен другой путь.

Окшотт с позиций консерватора предлагает радикальную альтернативу подобному мироустройству. Во-первых, он вводит в качестве главного закона взаимоотношений людей драму вместо холодного расчета, законы чувственного мира оказываются главнее всех приобретенных и изобретенных, “взаимоотношения друзей драматичны, а не утилитарны, узы основаны на близости, а не на полезности, и подобные отношения консервативны, а не прогрессивны”.

Во-вторых, любые законы консервативного поведения не универсальны и не тотальны, они не могут быть навязаны в качестве обязательной практической максимы в силу того, что консерватор изначально предполагает разнообразие и качественное отличие позиций, мнений и точек зрения человека. Консерватор сотрудничает с инноваторами дьювианского толка, а также признает бытие тех людей, кому консерватизм вообще непонятен. Это относится к людям по своему характеру смелым и рискованным, предприимчивым, “людям полным любви к изменениям и склонных рационализировать свои аффекты в терминах прогресса”.

В-третьих, консерватор всегда настроен против искусственного (со стороны “просвещенного” государства) возбуждения страстей, против провоцирования желаний. Консерватор — тот человек, который “в своей мечте о новом мире не нуждается в посторонних подсказках”.

В-четвертых, консерватор никогда не берет ответственности за суждение об истинности того или иного действия. Отсюда функция государства сводится к регулированию только самых главных и общих правил и условий жизни. Государственные институты — “инструменты, дающие возможность людям следовать в своей деятельности их собственному выбору с минимумом разочарований”.

Однако Окшотт в чем-то наследует и классическую либеральную позицию о государстве как о беспристрастном судье (поскольку человек не может быть судьей в своем собственном деле и не может регулировать самостоятельно даже самые общие правила общежития), которое только поддерживает порядок, но само не подвержено страстям и желаниям. Отсюда возможны два выхода, консервативный, через правление лучших людей по своим качествам и достоинствам и либеральный, через создание определенных общественных механизмов и институтов, препятствующих деятельности “плохих” правителей и минимизирующих приносимый ими вред. Но основания обеих позиций общие, что имеет важное значение при поиске адекватных ответов на кризисы современности.

Для прояснения консервативной позиции приведу несколько тезисов вроде бы оппонента консерваторов Фридриха фон Хайека. Оппонируя консерваторам, он выдвигает несколько тезисов: 1) отличия либералов от консерваторов не в том “как быстро или как далеко мы должны двигаться, но куда мы должны двигаться”, 2) позиция либералов состоит в их стремлении идти куда-то еще, где еще никто не был, 3) консерваторы полагают, что истина находится где-то посередине, а, следовательно, их позиция не обладает собственным содержанием и зависит от позиций, как либералов, так и социалистов, 4) фундаментальная черта всех консервативных положений — боязнь изменений, “робкое недоверие к новому как таковому”, в то время как либеральная позиция основана на мужестве и храбрости, уверенности и готовности позволить изменениям идти своим курсом, даже не предрешая, куда эти изменения приведут, 5) консерваторы склонны использовать власть для предотвращения изменений или ограничения их скорости (пожалуй, в глазах Хайека, это самый “смертельный грех” консерваторов, 6) консерватизм основан на понятии авторитета и не принимает в достаточный расчет экономические силы и законы.

В дополнение к этому Хайек добавляет и более второстепенные, на мой взгляд, характеристики, вроде национализма, империализма, коллективизма. Но они не учитывают ситуационное определение консерватизма. В отдельных обществах эти положения присущи консерваторам, в других им противоположны. Тем более что упрек в империализме всегда выдвигался в большей степени против либерального порядка, против нивелирования им особенных культур посредством рационализации и господства “железных законов рынка”.

Итак, для Хайека главная “консервативная угроза” — подавление спонтанных изменений посредством правительственного контроля, Однако, мы видели, что для того же Окшотта, роль государства существенно ограничена, а его саморегулирующийся порядок включает в большей степени “драматические интересы людей”.

Хайек же для спонтанного порядка или изменений предлагает иные и составляющие в отличие от Окшотта, позиция которого сводится не только к “спонтанной игре” экономических агентов, но и к определенным культурным и ценностным позициям индивидов. “Игра” и притирание “агентов”, говоря праволиберальным языком, происходит уже во всех сферах жизнедеятельности общества. Позиций же, по которым можно было бы упрекнуть Окшотта в дирижизме, найти не удается.
Другой принципиальный недостаток консерваторов, по мнению Хайека, состоит в том, что “они не имеют таких политических принципов, которые бы позволили им работать и взаимодействовать с теми людьми, чьи моральные ценности отличаются от консервативных”, так как в консервативном порядке его правилам одинаково должны подчиняться обе стороны. Безусловно, это возражение имеет под собой основу. Однако может ли сам Хайек осуществить взаимодействие с теми людьми, которые не придерживаются ценностей спонтанного порядка.

Возможно, Хайек является всего лишь “одним из” многочисленной семьи консерватизмов. Так для консерватора невозможно радикально рефлектировать и менять устоявшуюся традицию. Но для Хайека спонтанный порядок и свободная игра экономических агентов тоже имеет ценность как традиция, так как этот порядок предлагается как нечто существовавшее всегда и как то, что не может быть изменено в будущем, ибо изменения (угрозы спонтанному порядку) приведут к разрушению его, а значит и всего общества.

Справедливо, что для либералов ни моральные, ни религиозные идеалы не являются объектами принуждения. Однако отсутствие этих принципов вообще или безразличный к ним подход также является определенной моральной позицией. К тому же всегда возникает либеральная проблема толерантности. В каких пределах готовы либералы предоставить свободу и быть терпимыми в отношении морально-религиозных ценностей? С одной стороны эти ценности могут представлять собой угрозу спонтанному порядку, а с другой и тотальное расширение плюрализма может привести к потере возможности коммуникации между различными группами людей, к разложению, когда есть немного “своих” и огромное море “чужих”.

Хайек не принимает антидемократизма консерваторов, но в то же время как позитивную характеристику демократии выделяет ее способность образовывать невмешивающееся в дела общества правительство. То есть демократия обладает ценностью не в силу изначально присущих ей ценностей, а лишь как средство претворения иных ценностей: свободного рынка, игры экономических интересов, процедур формирования правительства как “ночного сторожа”. Собственная творческая роль демократии даже не рассматривается. Отсюда возникает мысль о противоречивости понятий свободы и демократии.
Формулируя проект спонтанного порядка, Хайек безусловно наследует определенную либеральную позицию, научный способ поиска путей и способов организации общества. Теория спонтанного порядка рациональна и потому антиконсервативна. Но сам спонтанный порядок обладает внутренним консервативным содержанием. Место сознательного разума занимает невидимая рука рынка. Места для воли, разума и действия человека все равно не остается. Если угодно, возникает «либерализм» с нечеловеческим лицом. Хайек привносит новое в консерватизм — понятие консервативного проекта, возникающего не органически, а случайно. Но после его утверждения он становится непререкаемой традицией. “Порядок” определяется уже и как естественный и органический, и как единственно направленный на реализацию человеческой природы.

Хайека можно определить как консерватора, хотя и с определенными либеральными, но в большей степени утилитаристскими, характеристиками. Тем более что Хайек дает специфически консервативное определение спонтанного порядка, как “ набора универсальных и негативных правил и норм человеческого поведения, воплощенных в социальных институтах, которые развились в ходе человеческой истории непреднамеренным образом, и которые обеспечивают лучшие условия приспособления людей друг к другу, к их среде обитания, условиям жизни”.

Также как и для Окшотта, человек Хайека не судья в своем собственном деле, он иррационален по отношению к самому себе. Да и самой основой свободных рыночных отношений выступают нравы и обычаи, в силу чего идея спонтанного порядка имеет опору прежде всего в традиции. И “невидимая рука рынка — это невидимая традиция”.

У Хайека человек несвободен к обезличенному закону и к некоей традиции. Возникает классическая консервативная зависимость. В то время как у «либерала» Кейнса есть несвобода по отношению к менеджеру, который претендует на экспертное знание, осуществление технологии управления.
Но, на мой взгляд, есть принципиальная разница между опытом завершившимся (как у Хайека) и опытом продолжающимся, постоянно меняющим в том числе и правила игры, оставляя в неприкосновенности лишь те моральные и правовые рамки, в которых есть непременные условия для осуществления опыта и диалога.

Спонтанный порядок Хайека нельзя критиковать и потому он становится также порабощающим. В этой связи Чубайс как отличный менеджер и администратор больший последователь Кейнса чем Хайека. Но свободы нет ни в первом, ни во втором случае. Она вроде бы декларируется, но на практике не осуществляется. Места дерзанию нет нигде. В противопоставлении администратору спонтанного порядка, выработанного традицией механизма Хайек либерал. Но лучшим выходом из коллизии видится путь противостояния плохому администратору (хороший лишь редкое исключение) не процедурой, а волей граждан, их самоуправлением и самоосуществлением. В этом будет действительная свобода и гражданское самовоспитание.

Но в нынешней России либералы не могут себе позволить быть даже культурными консерваторами и апологетами традиционной свободы по примеру М. Окшотта. Сегодня их задача — стать отцами-основателями нового свободного общества. Старые традиции рухнули. Остались люди. И если новый творческий акт — основание нового и небывшего завершится удачно, то впредь мы сможем уйти и от рационализированных наукообразных менеджерских проектов, и от закостеневших традиций. Пожалуй, единственной утвердившейся традицией должна стать традиция творить.

III

Перспективы консерватизма, а также возможность принятия некоторых консервативных ответов на вызовы современности, невозможно осмыслить вне понимания самой специфики эпохи Нового времени. Ю. Хабермас дал три составляющие определения эпохи: 1) “историческое сознание, которое порывает с традиционализмом “естественных” континуумов; 2) восприятие политической практики под знаком саморефлексии и самоосуществления; 3) доверие к разумному дискурсу, который должен быть основой в процессе легитимации любого политического господства”.

Радикальное разрушение метафизического понятия политического с одной стороны вызывает к жизни саму идеологию консерватизма, как реакцию на разрушение институтов и “естественных” континуумов, но с другой стороны провоцирует перманентный и нарастающий подрыв традиций, активизация которых удается консерваторам все с большим трудом. И главное заключается в том, что “естественные” континуумы не только разрушаются, но и нарастает неспособность обсуждать проблему разрушения. Это разрушение совершенно не означает гибель консерватизма как такового. Но оно означает утрату наиболее интересных содержаний консерватизма, общего блага, позитивных аффективных чувственных связей между людьми, метафизических и онтологических оснований, культурного многообразия. Тем более становится невозможным творческий консерватизм в духе С. Л. Франка. Его основания становятся достоянием истории, или “достоянием республики”.
Позиция консерватора в Современности наиболее трагична. Для революционера возможно новое начало, для классического либерала после распада и периода деградации закономерно наступает время для заключения нового общественного договора. Для консерватора новое начало принципиально невозможно. Органическая сверхвременная связь поколений в Новом времени разрушается, “нынешнее поколение полагает, что на нем лежит груз ответственности за судьбу будущих поколений, в то время как пример прошлых поколений теряет для него свою обязательность” (Хабермас). Производство новых культурных смыслов принимает специфические формы через рост массовой культуры, популяризацию культурных ценностей, их общедоступность, одновременно растет элитарный поставангардизм и постмодерн. Отменяется право исключительного владения, автор исчезает не только как человек, но и как определенная социальная группа, общность людей, объединенная общими легендами, сказками, героями. “Повесть о рыцаре, который умирал и о принцессе, спасшей ему жизнь, история о красавице и чудовищах, о волшебных заклинаниях и крепостных стенах, о силах смерти, которые не только кажутся и о силах жизни, которые есть”, становится все более редкой. «Дототалитарные» консерваторы в отличие от наших отечественных «посттоталитарных» привносят в политику человечность. Но и отечественные либералы не так страшны. Просто многие из них тоже, увы, посттоталитарны. Проблема и тех и других — как вернуться к идеалам классического прошлого не для того, чтобы там остаться, а для того, чтобы идти вперед.

Угрозы Современности одинаковы для консерваторов, имеющих культурную, дототалитарную и антитоталитарную основу, для классических либералов, гордых “господ самих себя” и для романтических социалистов. “В условиях сложно организованного общества даже самые серьезные усилия в направлении политической самоорганизации разбиваются о сопротивление, истоки которого следует искать во внутренней системной специфике рынка и административной власти”, “политическое господство стало деперсонализированным; демократизация разворачивается не в преодолении подлинно политического сопротивления, но в противостоянии императивам тонко дифференцированных экономических и управленческих систем” (Хабермас).

Именно от того, как та или иная идеология сумеет ответить на эти вызовы и зависит не только их судьба как идеологий, ибо неизвестно, не приведет ли какой-либо ответ к такому преодолению современности, которое выльется не в постсовременности, потерявшей способность не рефлектировать, верить во что-то подобно вере Дьюи в демократию, а в пространственно-историческую картину, которая сможет обладать собственным, особенным и позитивным содержанием.

На мой взгляд, перед современными консерваторами стоит несколько кардинальных вопросов, от ответов на которые зависит, какому консерватизму быть. Прежде всего, консерватор не должен уклоняться от ответов на вызовы современности. В том виде, в каком консерватизм пребывает ныне (речь идет исключительно о “культурном” и “дототалитарном” консерватизме), он не может предложить никакого иного ответа, кроме констатации упадка. Консерватизм как содержательное явление имеет будущее только в том случае, если часть элементов его доктрины о культурном разнообразии, о постоянной актуализации традиции в нынешнее время, об органике общественной жизни, о многообразии драматических межличностных коммуникаций и способов взаимодействия станет составляющей более широкой доктрины, носящей более инновационный и динамичный характер.
Динамика может возникнуть при преодолении различных мифов вроде «спонтанного порядка». Нужно иметь собственную волю идти к свободе. Свобода — в преодолении заданности. Понятия о благе и добре есть, но их нельзя достичь закономерно, научно и полагаясь на авось. Свобода не приходит сама собой. От воли человека зависит, доберется ли он до нее. Финала нет и дорога творчества и преобразования мира бесконечна, как бесконечна и беспредельна Вселенная.

Поделиться ссылкой: